Завет Кольца - Страница 36

К оглавлению

36

Он посмотрел на меня; и то, что он прочел в моих глазах, казалось, убедило его. Он не спросил ни о моем вероисповедании, ни о происхождении.

— Если сэр Артур не возражает, — сказал он, и, когда тот покачал головой, добавил: — Да будет так.

И пожалуй, в первый раз — с того момента, когда я проснулся в темноте, — у меня возникло такое чувство, как будто я после долгих странствий вернулся домой и нашел наконец мир и покой.

По поручению аббата я написал все это для того, чтобы покончить с моим прошлым, прежде чем надену рясу монаха Гластонбура и присоединю свой голос к благочестивому хоралу, восхваляющему того, в чьих руках все времена.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Сегодня за мной зашел брат Брентан, и мы осмотрели владения монахов: сады, ульи, конюшню и кухню, а также кельи, помещения для занятий и огромную библиотеку, где брат с бесконечным смирением показал мне старинные свитки с полустершимися буквами, написанными тончайшей вязью. Мы уже хотели уходить, когда в глаза мне бросилась дверь с коваными петлями, ведущая в другое помещение.

— А что там? — спросил я.

— Это сокровищница, — просветил меня брат Брентан. — Мы храним там церковную утварь и старинные драгоценности, принадлежащие аббатству. Подожди, я сейчас возьму ключ у приора.

Помещение было небольшим и душным, на стенах — полки с различными предметами: подсвечниками, крестами, кадилами и лампадами, и еще что-то упакованное и завязанное.

— Осмотрись, — сказал брат Брентан. — Некоторые из этих вещей очень старые, намного старше, чем аббатство, из тех времен, о которых сейчас никто не вспоминает.

Почему так задрожали у меня руки, когда я взял тот ветхий кожаный футляр? Выцветший символ на нем был едва заметен, но хорошо мне знаком: звезда Нуменора.

Я разглядывал вытесненную на коже надпись, которую уже тысячелетия никто не мог прочитать. Никто, кроме меня.

Я развязал шнур, и арфа скользнула мне в руки.

— Странно, — сказал брат Брентан, — я думал, что знаю все сокровища аббатства, но эта вещь, наверное, лежит здесь так долго, что про нее забыли. Правда, я слышал об арфе, звуки которой, если долго прислушиваться, раздаются из глубин моря. Она принадлежала одному барду, который соревновался в музыке с Богом. Его имя забыто.

— Амброс, — сказал я. — Ambarosse на старинном языке означает волна, поглощающая все. Это мое имя.

На его лице появилось изумление, но я не обращал на это внимания, так как пальцы моей правой руки мягко скользили по струнам. Почти невидимым, привычным движением левой руки я слегка повернул ключ и снова почувствовал то, что было моим проклятьем и моей славой: желание участвовать в музыке творения.

Теперь я знал, что не останусь в этой обители снов. Я уйду в мир: он огромен, а песнь моря еще не смолкла.

Кто знает — не суждено ли мне, Амбросу, которого называют Мерлином, внести скромную лепту в последнюю тему Великой Музыки, чтобы она была завершена? Древний как мир, я все еще чувствовал себя молодым.

Руггеро Лео
Сын лудильщика
(перевод Е. Шушлебиной)

Маленький зеленый торон опрокинулся на спину и умер. Он лежал на обочине дороги, представляя собой жалкое зрелище: вытянутые вверх застывшие лапки. Жирная муха с любопытством покружила над хрупкой рептилией и опустилась на гладкую кожу мертвого животного. Спустя мгновение муха тоже была мертва.

— Ядовиты! Ядовиты! Приконченные тороны ядовиты! — закричал Тико и звонко рассмеялся. Мальчик выглянул из высокой травы. — Посмотри, Кель, он мертв!

— Не понимаю, Тико, как ты можешь радоваться, глядя на страдания других, — ответил Кель, сидящий неподалеку в тени огромного дерева и только что откупоривший свою флягу с водой.

— Да ну тебя, не воображай, пожалуйста. Если бы все были такими серьезными, как ты, скоро на этом свете не осталось бы ничего смешного.

— Давай-ка лучше поедем дальше, если мы еще хотим послужить королю. Животные уже насытились и отдохнули. Теперь мы сможем сделать привал только после восхода луны.

— Так точно, мой господин! — шутливо заметил Тико и направился к своему спутнику. — Не знаю, почему тебе все время хочется поучать меня. Посмотри на свои руки! Я ведь не вожусь в грязи, когда отдыхаю или думаю.

— Зато ты не умеешь так хорошо рисовать, как я. Лучше уж рисовать по грязи, чем наблюдать за смертью беспомощных существ. Пошли, пора отправляться в путь. Время не ждет.

Оба мальчика побежали к своим скакунам — двум большим ящерам с длинными шеями и мощными зобными мешками. Это были идеальные создания для таких утомительных путешествий, когда остается совсем немного времени на отдых. Тико и Кель быстро забросили фляги с водой в дорожные мешки, отвязали животных и вскочили в седла. Солнце нещадно палило. Пройдет еще не один час, пока оно скроется за горами. Тико откинул со лба каштановые кудри, прищелкнул языком, и его скакун тронулся с места. Кель несколько мгновений наблюдал за своим спутником, затем последовал за ним вверх по холму.

Пройдет, по крайней мере, три дня, пока они будут выполнять задание. Это значит, необходимо как-то притерпеться друг к другу несмотря на взаимную неприязнь.

Все началось два дня назад. В деревню прискакал тяжело раненый, умирающий всадник. Он мчался из Южной Долины, превозмогая боль. Прежде чем потерять сознание и упасть на землю, всадник попросил собрать Совет старейшин. Его уложили в постель и обработали раны. Он назвался посланцем короля и предъявил Совету пергаментный свиток с королевской печатью, предназначенный для военачальника Генделора фон Зульна.

36